Януш Мейснер - Варшава - курс на Берлин
Капитан Хромы оказался для меня особенно трудным человеком. Я пытался вытянуть из него нечто большее, чем скупое перечисление фактов. Не знаю, были ли у него какие-нибудь личные, счеты с гитлеровцами, однако из его сухих ответов я смог заключить, что в нем клокотала лютая ненависть к ним. У меня создалось впечатление, будто несколько лет ожидания активной борьбы с врагом были для него сплошной полосой страданий, что он очень глубоко переживал годы оккупации Польши, годы отчаяния.
Однажды, пристально посмотрев мне в глаза, он сказал:
- Эта война была для меня слишком короткой. Я ничего не успел.
Такое заявление показалось мне почти кощунственным: война была для него слишком короткой?!
Я сразу же усомнился в зрелости, глубине его переживаний, ясности и серьезности его суждений. Стало быть, под личиной благородства в нем скрывается душа профессионального солдафона, для которого война - это прежде всего подвиги, личная слава, а ужасы войны и людские страдания - дело второстепенное, безразличное... Выходит, я очень ошибся, переоценив достоинства этого странного человека...
Я посмотрел в его зеленые глаза, которые вдруг показались мне жестокими и блеклыми, совсем как у безумца или преступника. И вдруг я увидел в них усмешку! Это окончательно сбило меня с толку.
- Как же так? - начал я неуверенно. - Вы считаете...
Но он прервал меня, не дав мне договорить.
- Нет, вы меня плохо поняли и напрасно возмущаетесь. Я, как и все, радовался дню нашей победы. И никогда не помышлял о том, чтобы война затянулась. Просто мы слишком поздно вступили в нее - только осенью сорок четвертого года. Поэтому она и была для меня слишком короткой. Но что ж, теперь уж ничем не поможешь, - добавил он и замолчал.
- Ну, а вы? - спросил я, воспользовавшись паузой.
- А что там я! - ответил он. - Я был тогда еще зеленым юнцом, и Матвеев приучал меня к "настоящему обстрелу". "Тебе это пригодится, браток! - бывало говорил он мне после такой бани. - Это только тренировка, а когда попадешь в настоящий переплет, тогда сам черт тебе не будет страшен. И стрелять научишься по-настоящему". Когда он, не колеблясь ни минуты, бросался в самое пекло, меня пробирала дрожь и небо казалось с овчинку.
Он погиб. Ну что ж, если так воевать - погибнуть не трудно. Однако мне кажется, что любой другой на его месте не сделал бы и половины того, что сделал он. Матвееву чертовски везло. Я не помню, чтобы он когда-нибудь вернулся с задания на серьезно поврежденной машине. Все ожидали, что когда-нибудь это случится. Но никто из нас не думал, что его смерть будет такой обычной.
Я не понимал, что капитан подразумевает под "обычной смертью", и, не желая его перебивать, ждал, что он сам мне все объяснит. Он же, нахмурив брови, на минуту задумался и, как мне казалось, подыскивал нужные слова, чтобы более четко выразить свою мысль. Но я ошибся. Он заговорил совсем о другом:
- Знаете, я его очень любил... - и тут же умолк.
Эта лаконичная фраза как-то особенно подействовала на меня. Может быть, потому, что она была произнесена тем же сухим и деловым тоном, каким он говорил обо всем, что касалось его самого.
О других он рассказывал гораздо охотнее.
- Некоторые из нас давно предвидели неминуемую гибель капитана Матвеева, - начал Хромы однажды. - Кто хоть раз вылетел с ним на задание, ожидал этого несчастья с минуты на минуту. Дело в том, что Олег Матвеев становился просто неистовым, как только ему выпадала возможность атаковать эшелон, колонну автомашин, танков или обстрелять позиции противника. И если такой случай не представлялся, он искал его до тех пор, пока не находил. А найдя - беспощадно поливал врага свинцовым дождем из пушек и пулеметов с предельно близкого расстояния.
Я был свидетелем его девятикратной атаки нескольких паровозов, стоявших на запасных путях на станции Радом.
Все зенитки, которые были в районе станции, минут пятнадцать били по нашим самолетам, но Матвеев не замечал этого до тех пор, пока не изрешетил паровозы. Из продырявленных котлов белыми султанами вырывались струи горячего пара, а Матвеев еще раз ястребом ринулся сверху на здание станции, молнией пронесся над ним, выпустив последние снаряды в окна вокзала, битком набитого гитлеровцами. Думаете, на его машине была хоть одна царапина?! Ни одной!
Вдруг Хромы посмотрел на меня так пристально, словно пытался разгадать, может ли довериться мне. Не знаю, в мою ли пользу сделал он выводы, но в тот момент я чувствовал себя в роли пассажира-контрабандиста, которого привели в таможню и просветили рентгеновскими лучами. А выражение зеленых глаз капитана оставалось при этом таким же безразличным и мрачным. Через минуту он заговорил уже о другом, отведя от меня свой пронизывающий взгляд.
В сентябре 1944 года звено получило задачу сфотографировать укрепления противника за Вислой. В этом необычайно рискованном предприятии - гитлеровцы организовали здесь очень сильную противовоздушную оборону - кроме Хромы и Матвеева участвовали поручник Калиновский и хорунжий Козак.
От результатов выполнения задания мог зависеть успех подготовленного наступления. Поэтому его и поручили звену капитана Матвеева.
На задание вылетали двумя парами - командир эвена с капитаном Хромы и поручник Калиновский с хорунжим Козаком. Матвеев и Калиновский производили фотосъемку; Хромы и Козак прикрывали их. Каждый такой вылет продолжался около полутора часов, что при адском огне с земли было пределом человеческой выносливости.
- Порою мне казалось, что некоторые участки мы никогда не сможем сфотографировать, - продолжал рассказывать Хромы, время от времени поглядывая на меня. - Матвеев летел по прямой, которую намечал себе по нескольким ориентирам на местности. Я же, следуя за ним немного выше, высматривал, откуда бьют зенитки. Обычно они били отовсюду. Мне нельзя было его отвлекать, но, стиснув зубы, я все же почти поминутно бросал ему: "Вперед, прямо", хотя сам все время маневрировал, уклоняясь от обстрела.
- Разумеется, - заметил я, - вы были ведомым и не могли лететь как по ниточке. Вам совсем не нужно было подвергать себя такой опасности.
Он уставился на меня, пытаясь понять мои мысли, и в течение минуты взвешивал свой ответ.
- Безусловно, - сказал он наконец. - Но, видите ли, это не совсем приятно.
- Что? - опросил я.
- Вот так маневрировать своим самолетом, в то время как твой товарищ вынужден лететь без малейшего отклонения от курса. И только когда опасность быть сбитым становилась для Матвеева угрожающей, я кричал ему по радио: "Отойди вправо!". Он тут же разворотом ускользал от обстрела, теряя или набирая высоту. Развернувшись, снова возвращался на прежнее место и продолжал фотографировать. И опять немецкие зенитки открывали по нему бешеный огонь. И я снова должен был предупреждать его. И он снова уходил в сторону и снова возвращался, чтобы сфотографировать, рискуя жизнью, еще две или три сотни метров тщательно прикрываемой местности.
